Рассказ Герца Гиршберга (Hertz -Henek Hirschberg), начало

«Я родился в г. Кракове (Польша) в 1927 году, в семье Шимона и Йеты (Йохевед) Гиршберг. Потомки нашей семьи известны в Кракове с 1600-х годов. Отец занимался производством вина, у него была винодельня и небольшой магазин. Мы делали медовуху, она так и называлась «Мед», а винодельня называлась «Пчэла». Вино нашего изготовления продавалось по всей Польше. Наша семья соблюдала еврейские традиции, каждую субботу ходили в синагогу, а по праздникам ходили к моему прадедушке — он был известный человек в еврейской общине Кракова, у него был большой дом и 12 детей. Мой дед был старшим. Я учился в средней школе, но до войны успел закончить только 6 классов. Отношения в школе с детьми у меня были хорошие. Родители дома говорили по-польски, но когда хотели что-то скрыть от детей, то переходили на идиш. Я немного понимал иврит, потому что после школы вечером обычно я учился еврейским традициям. Немецкий я изучал с учительницей, это была обязательная программа у нас. У меня был старший брат, Авраам — Шалом, он был старше меня на 4 года. Иврит он знал лучше, чем я.
В Кракове тогда жило много еврейской интеллигенции — врачи, адвокаты, говорящие на хорошем польском языке.
Через неделю после начала войны, уже 6 сентября 1939 года, немцы зашли в Краков. В еврейской общине начался траур, все ждали немедленного расстрела. Я помню, что отец не пошёл на работу, и совещался со своей мамой — моей бабушкой. Они решили, что отец с моим старшим братом (ему было тогда уже 16 лет) должны уйти из дома, в сторону русских. И вот как-то отец и брат попрощались с нами и ночью ушли, а я остался с мамой. Но на следующий день днём они вернулись домой. Отец сказал «Я не могу вас оставить. Будь что будет, но мы должны быть вместе».
Я помню, что он достал из погреба несколько бутылок своего вина, которые он откладывал после каждого урожая уже много лет, и родители его выпили. Тогда я испугался по- настоящему.
А немцы продолжали свою работу. Через несколько дней поступил приказ всем евреям зайти в гетто и одеть жёлтую звезду. Было запрещено выходить на улицу, и мы боялись. Поляки не любили нас, и могли донести немцам. Мы поселились в двухкомнатной квартире, вместе с семьёй моего дяди. Он работал у отца на винодельне. У каждой семьи была одна комната. Винодельня наша была разгромлена, но папа успел отдать оборудование своему конкуренту- поляку. Об этом я узнал уже после войны.
В гетто начался голод, выходить за пределы было нельзя. Но мама устроилась на работу за пределами гетто, она шила для немцев занавески и чехлы для мебели. Нам это очень помогало, потому что она могла покупать продукты в городе.
В гетто творилось что-то страшное. Религиозные евреи постоянно молились богу. Но мы, молодые, теряли веру. У меня был двоюродный брат, Мендель Мецнер. Он был очень набожный до войны. И вдруг я вижу его без кипы. «Если они убили моего отца, — сказал он, — я перестаю верить в бога».
Пришло время моего совершеннолетия — 13 лет, Бар мицва. Папа положил мне руки на голову, прочитал молитву. Я заплакал. «Ничего страшного, — сказал он, — надо верить и всё вернётся, как было».
Я не забуду этого никогда в жизни.
Мы работали в гетто по 10–12 часов. Я подметал улицы. А немцы начали проводить селекции, они назывались «акции». Юденрат и фашисты приходили со списками (они знали, кто где живёт) и выгоняли всех на улицу. Я запомнил главную акцию. Моя мама, так как она работала за пределами гетто, знала дату её проведения заранее. И в тот день, когда немец приехал забирать её на работу, она сказала, что хочет взять с собой сегодня на работу мужа. Немец не возражал. А нас, детей, оставили дома. Мама не думала, что возьмут детей.
Мы остались дома. Но немцы приказали всем нам выходить на улицу. И нас повели на ул. Юзефинска, как раз напротив дома моего прадедушки, куда мы ходили по праздникам в гости до войны. Немецкий офицер начал селекцию. Здоровым, сильным и молодым было приказано отойти в сторону городского парка. Остальных начали грузить по машинам, в Аушвиц, Бельзец — я не знаю куда. Я стоял рядом со своим двоюродным братом. Ему приказали отойти к «здоровым», а меня оставили со всеми. Я был маленький и тщедушный. Не раздумывая, я поймал момент, когда офицер отвернулся в сторону и перебежал к брату. Они спрятали меня за своими спинами. Я знал, что спасусь и буду жить.
И вдруг я смотрю (а это происходило как раз напротив дома моего прадеда), и вижу, что оттуда выходит моя прабабушка, Шифра Гиршберг. Мой прадед умер ещё до войны, в 36-м году, и я помню его похороны. Прабабушка Шифра была большая, грузная женщина, и не могла идти. Немец толкал её: «Иди, иди», но она остановилась. Тогда он на месте застрелил её. Я это видел своими глазами, когда стоял в этом парке. Меня это потрясло. Я понял, что убить человека для них ничего не стоит. В эту акцию мы с братом спаслись. Родители вернулись и мы радовались. До конца мая 1942, то есть до момента, когда нас отправили в лагерь, было ещё несколько акций. Но потом отец уже выстроил угол и мы прятались там. Больше мы не выходили на селекции. Вообще, многим удалось убежать из гетто. Люди просто пропадали — и всё.
Мой двоюродный старший брат, с которым мы жили в одной квартире, так пропал. Потом, уже после войны, я узнал, что он попал в Варшаву и погиб во время восстания евреев в Варшавском гетто. Его родители (мои дядя и тётя) просто не вернулись домой после одной из акций».
Продолжение истории Герца следует.